Я стою на старте над Курайской степью. Высота - 2 700, долина на километр ниже, и видно всю степь на десятки километров, поселок Курай, реку Чую, вплоть до «горлышка», узкого ущелья в тридцати километрах от старта. Я не сунусь туда, если у меня не будет 4 000, а лучше больше - посадок там нет, усиление ветра до предельного и запредельного, набрать в самом "горлышке" будет сложно, но маршрут стоит туда - в Чуйскую степь, ветер попутный, но до этого надо намотать 70 километров по сложной ломаной линии, преимущественно против ветра - идет Чемпионат России и упражнения ставят не ниже "мастерских". Я волнуюсь - перед сложным полетом я всегда волнуюсь, бессчетное количество раз прокручиваю в голове как буду лететь, где наберу, где буду крутить, если не попаду в поток у старта, куда прижмусь, если меня просадит. Все это мне не поможет - через секунду после того как мои ноги оторвутся от земли, полет будет развиваться иначе, чем я представляю, это тоже знаю. Просто я немного волнуюсь. Я сильно волнуюсь - летаю в самом жестком месте России, на самых, пожалуй, бескомпромиссных соревнованиях, и я совершенный чайник, пилот второго сезона. Вижу старт Коли Жукова, мы договаривались лететь вместе, пора. Крайний раз проверяю приборы - маршрут забит в GPS и полетный компьютер, масштабы выставлены, батареи полные. Слегка потянув за А-ряд и придержав за С-ряд я невысоко поднимаю купол и сразу опускаю крыло "заборчиком" - стропная в порядке, затяжек нет. Над стартом крутят десятка два аппаратов, причин оставаться на Планете больше нет, и никто не хочет в небо фанатичнее меня. Просто я волнуюсь. И просто над стартом формируется гроза. Освободив правую руку, я крещусь. И тут слышу крики. Обернувшись, вижу аппарат в полусотне метров в каскаде режимов. Пилот борется, но у него нет половины крыла, высоты нет, он бросает запаску, но она просто не успевает выйти. Человек с отскоком врезается в землю и, перевернувшись несколько раз вниз по склону, замирает. Судья по рации приказывает ему не двигаться, но он и не способен. К месту падения бегут медики. Я знаю этого парня, и через пару дней узнаю, что он сломал себе пять позвонков и руку. Я понимаю, что сейчас старт закроют на некоторое время, и еще, что если я дам себе время все это обдумать, мне будет трудно лететь, поэтому я резко поднимаю крыло над головой.
Подъем, стабилизация, контроль, разворот и, загрузив ряды грудью, я красиво (как мне хочется верить) делаю короткий разбег. Нахожу ногой подножку, усаживаюсь в подвеске, поправляю кокпит. При первых раскатах грома я в воздухе, сразу успокаиваюсь, в руках клеванты, всем телом чувствую крыло. Мое тело и есть крыло, его отражение, и наоборот. Я управляю куполом незначительными движениями рук, ног, наклоном тела, углом посадки, поворотом головы. Я лечу телом, а ткань параплана - еще один орган чувств, я нащупываю им воздух, я понимаю структуру потока, характер малейших его движений. Еще один орган чувств - мой вариометр. Я больше не человек. Мне не очень нравится быть человеком. И человек из меня получается не очень хороший. Мне нравится летать. Стропы - моя дополнительная нервная система, я чувствую через нее мое подвижное, живое, мягкое, упругое, бесконечно изменчивое крыло. Никаких дюралевых плоскостей, никакого двигателя, расхода горючего. Только воздух, я, весь ему открытый, и мой трепещущий гибкий параплан. Я не еду по воздуху. Я лечу.
Старт был не в фазу. Поток, который поднимает моих друзей-соперников в каких-то пятидесяти метрах надо мной, уже оторвался и мне достались от него одни хвосты, чужие купола уходят все выше и выше. Скоро мой слабый подъем сменится минусами. Я знаю это и знаю, что мне нужна высота - я жив, пока есть высота. Не найдя потока у старта, разворачиваюсь от него и иду в долину – чем больше будет разрыв между мной и рельефом, тем больше шансов встретить поток и тем легче его обработать.
Скоро становится не до рассуждений – рельеф понижается плавно, я лечу все время на высоте не более ста метров, мне нужно вылететь за это плато, чтобы иметь шанс на поток, но снижение слишком большое и я переваливаю за его край, едва не чиркая перегиб подвеской. Высоты катастрофически мало. Скорее всего, меня ждет посадка. Мое снижение – полтора метра в секунду, у меня двести метров, а я только что потерял шестьсот, и через две минуты меня ждет земля. Из стокилометрового маршрута я пролетел километра четыре. Я чайник, я безнадежен, я продам аппарат и куплю мотоцикл, выпью в лагере стакан спирта и набью морду самому суровому алтайцу, после чего меня гарантированно застрелят.
Рано сдаваться. Я лечу не силой мускулов, не энергией химических связей в горючем и даже не знаниями и навыками. Я лечу силой духа, волей. Пока воля не ослабевает, я в воздухе, когда она иссякает, Земля своей чудовищной массой притягивает меня к себе. Только решимость возносит меня над Планетой и решимость еще со мной. На высоте шестидесяти метров, над пустой кошарой в крыло ударяет пузырь воздуха, нас забрасывает метров на десять, и мы сразу же вываливаемся в «минуса», теряя пятнадцать. Губы мгновенно пересыхают, сердце начинает рваться где-то, где раньше были гланды, и невероятная смесь надежды и отчаяния захлестывает грудь. Не допуская, чтобы эмоции передавались крылу, физически чувствуя каждый удар сердца, крайне сосредоточенно я закладываю поисковую спираль. Этот поток силен, но он еще не сформирован, мы повстречались слишком низко и слишком рано, меня нещадно швыряет и крыло приходится непрерывно удерживать от сложений, гоня предательскую мысль, что это может образовываться смерч, стараясь не вспоминать прошлогоднее падение, я пытаюсь центровать поток. Это практически нереально, в потоке нет ядра, есть отдельные пузыри, слишком мелкие, чтобы зацепиться, я прыгаю из «плюсов» в «минуса» почти не набирая высоту. Вот еще один параплан приходит ко мне. Он собирался садиться, но, увидев мою борьбу, тоже решил рискнуть. Вместе будет легче работать, будем центровать друг по другу. Очень грамотно пилот пристраивается в противофазу и, временами едва не касаясь консолями, мы начинаем крутить, узнаю Виталика Мирошника, он прекрасный пилот, не чета мне чайнику, теперь будет легче. После двух витков у нас семьдесят - восемьдесят метров, вот уже сто и в этот момент Купол Виталика без предупреждения сворачивается и завязывает «галстук». Вот он уже спускается на запаске, энергично гася остатки параплана. Начинаю громко ругаться матом, мне срочно нужна высота – я не хочу оказаться в такой ситуации на такой высоте, я вообще не хочу быть здесь и сейчас, где швыряет и долбит. Я не чувствую опасность – опасность захлестнула и затопила меня, я не думаю о ней – она пропитала каждый мой жест и каждое движение крыла. Не люблю такого. Люблю летать и совершенно не люблю бороться за жизнь. Не научился ловить кураж, как советовал Круглов, мол, если останешься жив, так чего ж бояться то было, а если нет – так хоть умрешь с огоньком. Возможно, я трус, но что-то заставляет меня не бросить это гиблое место, не зайти на посадку, на твердую, прогретую, надежную землю, а цепляться здесь за каждый метр высоты, рискуя каждую секунду. Я боюсь, но я также знаю, что моя жизнь не такая большая ценность, чтобы уж слишком серьезно ею дорожить.
Радиостанция требует отчета о состоянии пилота, бросившего запаску, о его посадке, но я не отвечаю – отвлечься на две секунды, чтобы бросить «Все нормально», означает неминуемую посадку и не факт, что не на запаске. Мирошник тоже молчит – он борется с крылом, которое из друга, надежды и спасения мгновенно превратилось в злобного врага, стремящегося встать в колокол, а на земле парусом и переломать ему все кости. Хорошо меня мотивировал Виталик – постепенно я раскручиваю успокаивающийся и набирающий силу поток. Набрав пятьсот метров, я расслабляюсь, теперь крутить совсем легко, и термик выносит меня прямо под кромку облака. Я выдыхаю, бросаю клеванты, откидываюсь и, не трогая акселератор, со встречным ветром беру ППМ.
Я в Курае, два с половиной километра отделяют меня от прогретой степи. У меня здесь температура -3 в разгар июля, цепляя облака, я обнаруживаю, что они состоят изо льда. Ветер снова встречный, я снова отпускаю клеванты, но не потому что мне очень спокойно и хорошо, а потому что я должен выжать акселератор и не мешать крылу лететь. Турбулентно, неприятно, но страха нет – огромная высота успокаивает. Можно расслабиться минут на тридцать до следующего потока. Причем можно смело прошивать слабые термики, гарантированно проблем с хорошими подъемами по маршруту не будет. Дома я такого себе позволить не могу, там нужно крутить все под угрозой быстрой и преждевременной посадки. Отдыхаем. В голове крутится какой-то ритм и какие-то слабенькие легенькие рифмы, складывающиеся в песенку:
Лечу, лечу я Над речкой Чуя
И ног не чуя, На аксель жму я
А в спину дуя…
КАКОГО?!!!....
Это потом мне расскажут, что здесь самое спокойное время – время, проведенное в потоке, что на переходе в этом месте нужно не отдыхать, а работать с крылом. А пока я, сказав нехорошее слово, ловлю клеванты и купол по всему горизонту. Ничего страшного не случилось. Крыло даже не сложилось, оно просто улетело в горизонт и мягко так намекнуло, что не стоит отпускать клеванты. Покраснев, я понимаю, что не отпустил акселератор во время всего этого балета. Хорошо, что никто не узнает об этом. Спасибо тебе, мой прекрасный Obsession, что прощаешь даже такую тупость.
Это курайское небо, я уже влюблен в него, оно особое. Я буду возвращаться сюда каждый год, только продолжайте организовывать соревнования. Ничего подобного я не видел у себя дома. Я счастлив быть здесь.
Я беру третий ППМ и разворачиваюсь по ветру на следующий, который суть второй, который я уже брал по ветру, и четвертый, который еще предстоит против ветра. Запутались? И не только вы, с удовольствием вижу купола, заходящие на посадку в лагерь – для них гонка окончена. Очень в духе нашего дорогого Ильича, нашего главного судьи такие вот упражнения с многочисленными возвратами. Зато безопасно. И чайники садятся под горой, не преодолев дистанцию против ветра. Только чайников здесь не много. Я вот чайник, но я не сяду. Я люблю всех этих людей, как не любого из родни, я готов ради них сесть на любую скалу, если понадобится, но в воздухе, на соревнованиях, не колеблясь, выброшу из потока любого, чьи нервы будут не крепче моих (те выбросят из потока меня и я не стану жаловаться судье, что меня обидели), и каждая чужая преждевременная посадка наполняет меня глубоким удовлетворением. Иду, чуть поджав клеванты и активно пилотируя. Легко лететь по ветру, но предыдущая точка далась мне слишком дорого, поэтому высоты не так много, надо подобрать. Нет проблем – услужливая пятерка подхватывает меня и я, круто заложив спираль, в восторге лечу вверх.
Прибор радостно верещит, я подпеваю ему дикими криками, которые будут стоить мне голоса. Пятерка перерастает в шестерку, в семерку, поток становится турбулентным, и я сужаю спираль. Я «раскручиваю» поток. Спираль почти превращается в крутую, перегрузка вдавливает меня в подвеску и продолжает плющить отяжелевшую тушку. Шум ветра полностью заглушает прибор, я не слышу его, подбородок притягивает к груди, я смотрю на экранчик и… Мать честная! Да я же кручу «девятку»!!! Первая в моей жизни девятка не радует меня. Мне жутковато, я не привык к таким перегрузкам, лицо холодеет, пространственная ориентация ослабевает. Пожалуй, мне хватит высоты, решаю я малодушно и выполаживаю траекторию.
Не надо было выходить по ветру из «девятки», из +9 я мгновенно вылетаю в -8 и купол, свернувшись в трубочку, едва не падает мне на колени. Провисшие стропы, невесомость, резкий удар, мощный клевок. Простите меня, я был неправ. Никаких грязных словечек, никаких шуточек и никакого куража. Это было по-настоящему страшно. Я все осознал - крутить девятку не проблема, очень легкое и полезное занятие, пустите меня обратно. Заброс, купол уходит назад, попа вверх, крыло отказывается поворачивать – снова в потоке, но, завалив параплан всем весом и клевантой, я вкручиваю его в ядро. Здравствуй, термик, я буду крутить тебя до самой базы. Парапаша в лагере открыл мне тактический прием успешных полетов в Курае. Когда он, потягивая пиво, собрался поделиться со мной знанием, я было напряг извилины, готовясь мысленно прокладывать траектории и запоминать способы верчения пульсирующих спиралей. А Паша, посмотрев мне в глаза, изрек совершенно серьезно: «Тактика такая – не с..ть». Тактик, блин. Легко ему. А я по-настоящему напуган.
Большинство моих друзей – пилоты. Это не самые социально успешные люди (им, впрочем, глубоко на это плевать). Они безбожно пьют, есть откровенные укурки, некоторых не пускают в приличные заведения. Иногда они буйные, почти все они страшные рас…дяи. Не все блещут хорошим образованием. И даже не все из них храбрецы. Я наблюдаю этих людей на старте и в воздухе, я вижу их эмоции, и для некоторых каждый старт – подвиг. Но они стартуют. Любой из них готов ради эфемерной мечты, ради чего-то идеального, гарантированно не имея от этого никакой материальной выгоды, рисковать жизнью. На их глазах бьются люди, друзья и незнакомцы, они бегут на спасы. Каждый из них пережил страшные минуты в полете, каждый клялся себе, что больше не поднимется в воздух. Буквально вчера Даша Краснова, после жестокой ассиметрии на высоте 150 метров влила в себя в истерике недевичью дозу водки. Сегодня я снова вижу ее оранжевый аппарат впереди себя по маршруту. Они все прекрасно знают правду про парящие полеты на параплане, но все поднимаются в небо и все они там, в небе, счастливы. И никто из них не бросит друга распластанным на склоне. Дело точно не в адреналине, никто кроме маленькой и нелюбимой категории диких камикадзе не ищет опасности. Просто что-то такое есть в том, чтобы парить как птица. Просто свободный полет и есть счастье.
Мне нужно обойти грозу. Она сформировалась прямо по маршруту, кумулус на глазах превратился в кумуло-нимбус. Все молчат – для лидеров гонка складывается успешно, сейфти комити состоит преимущественно из лидеров. Главный судья, должно быть, тревожится, но сам он не застопит таск, если никто не доложит «левел три» или если опасность станет совсем уж очевидно угрожающей. Все участники прошли отбор, предполагается, что неопытных пилотов здесь нет, и все сумеют справиться с проблемой. А кому уж совсем страшно, тот всегда может сесть. Гроза выглядит грозно, она сосет воздух с половины долины, как гигантский пылесос, у меня попутный ветер, моя скорость 60 км в час. Это все очень серьезно. Энергии в этом облаке, как в хорошей атомной бомбе, немногие выжившие в таких условиях рассказывают про подъемы +20 и +30, град, дождь, снег, летящие одновременно и во всех направлениях, полную невозможность скрутиться и медленное угасание сознания. Хорошая гроза способна оторвать крылья Боингу. Большим крюком, очень долго, балансируя на самой границе подъема, без единой спирали, иногда «на ушах», я с облегчением обхожу зону переразвития и беру очередной ППМ.
После 11-й точки нужно взять 24-ю и вернуться к 11-й. Это соответственно 6-й 7-й и 8-й поворотные пункты маршрута, «ППМ», как мы их называем. Становясь на переход к 24-й, я встречаюсь с группой лидеров на их грозных аппаратах, летящих мне навстречу. Они уже возвращаются к 11-й, все стоят на акселераторах, у них спор идет за метры и секунды. Женя Орешкин на ослепительно красивом и страшном Бумеранг-6 машет мне рукой. На финишном глайде он будет падать шестьсот метров и через перчатки обожжет руки, развязывая галстук, после чего снова встанет на аксель и финиширует. Лидерская группа проносится мимо меня с бешеной и бесшумной скоростью и исчезает вдали. 24-я далась мне тяжело, я устал физически, но еще больше морально. Я наделал много ошибок в результате этой усталости, и высоты осталось пятьсот метров, но пока я, поймав попутные ноли, сношусь с ними, крутясь плоскими спиралями. Мне удается по дороге раскрутиться до слабых плюсов, и я набираю двести или триста метров. В этот момент замечаю смерч и передаю по радио, что в районе моста около 11-й точки наблюдаю сильный смерч, прошу всех быть осторожными. В эфир выходит Теоретик и подтверждает опасность. С удовольствием отмечаю, что он ведет передачу с земли – не слышно шума ветра. Через минуту случаются сразу две вещи: образуется еще один смерч, и я вижу впереди и ниже себя оранжево-белый Игл Коли Жукова, направляющийся в сторону потока, который крутят два незнакомых аппарата. Смерчи тоже почувствовали это термик и угрожающе наклоняются в его сторону. Он их не видит. Вызываю Колю, передаю, что сзади два бандита и тот сворачивает, не долетев до потока. Еще немного поборовшись, мой напарник заходит на посадку. Его гонка тоже окончена.
Воздух живой. Он огромен, тяжел и разнообразен. Он берет энергию от Солнца, от Звезды. Это космическая энергия и космические масштабы. Небо так сильно и так велико, что не замечает нас. Оно не злобное, не доброе. Когда вы мчитесь по загородному шоссе со скоростью 110 километров в час, вы не замечаете муравья, переходящего дорогу. Небо прекрасно, но оно не любит нас, оно просто не знает о нашем существовании. Наша к нему любовь безответна, но тем она сильнее. Любой пилот, любой, кто пролетел хоть раз, хоть маленький парящий маршрут, будет всю жизнь поднимать глаза вверх, пытаясь прочесть облака, срезы ветров, и в этих глазах будет любовь. Небо рождает смерчи и грозы, небо может быть очень опасным, но оно прекрасно, как ничто другое. И мы не можем покорить стихию. Мы только можем пытаться ее освоить, но и тогда она не заметит нас.
Мне удается взять еще один ППМ, но я устал и совершаю одну ошибку за другой. Высоты триста метров, я пришел в какой-то странный поток, который мне показал орел и с ним пытаюсь выкрутиться. Пернатому хорошо – он умеет летать, как мне и не снилось, впрочем, даже он иногда читерствует и делает пару взмахов крыльями. Когда я это вижу, мне становится обидно, и я кричу на него, что он чайник и трус. Если бы руки не были такими деревянными, если бы не ныл пресс, измотанный маленькой для меня подвеской, если бы ноги не затекли так, что я не могу их перебрасывать, если бы голова еще соображала после всех этих перепадов давления, а главное, если бы мне еще было не все равно, я бы выкрутился. Передают усиление ветра, рядом формируется очередная гроза и Жуков ворчит в рацию, чтобы я перестал выделываться. Малодушно поддавшись всем этим причинам, которые настоящий спортсмен счел бы пустыми отговорками, я начинаю разминать ноги и захожу на посадку. На двухсотой минуте полета, пролетев почти семьдесят километров, я грубо плюхаюсь, как крайний учлет, на онемевшие ноги, гашу крыло и стягиваю его в розочку. В десяти метрах от меня Коля, тревожно глядя в небо, достает дождевик. Я медленно превращаюсь снова в человека, и это больше не кажется мне совсем уж скверным.
